Преподобноисповедник Иоанн (Кевролетин)

Иван Афанасьевич Кевролетин родился 23 мая 1875 года[1] в деревне Кулаковой Тюменского уезда Тобольской губернии в семье мещан.

Он был старшим из троих детей. Младшего брата звали Павлом, а сестру — Дарьей. Обучившись грамоте в доме родителей, он с ранней юности стал сам зарабатывать на жизнь: служил матросом на барже, сплавлявшей груз по Иртышу. Но земные заботы не привлекали сердце юноши — Иван желал уйти в монастырь.

В 120 верстах[2] от Верхотурья, на берегу реки Кыртомка, располагалась небольшая Кыртомская Крестовоздвиженская пустынь. Православные люди хорошо знали ее: поклонившись мощам святого праведного Симеона в Свято-Николаевском Верхотурском монастыре, богомольцы отправлялись затем в Кыртомскую обитель. Основана она была в 1870-х годах монахом Адрианом (Медведевым)^[3]*, которого многие почитали за старца. Именно в эту обитель и поступил в 1894 году девятнадцатилетний Иван Кевролетин. Послушание ему было определено в кожевенной мастерской.

После смерти отца Адриана в 1900 году в монастыре начались нестроения. Благочинный монастырей и общин 2-го округа Екатеринбургской епархии, настоятель Свято-Николаевского монастыря, отец Арефа (Катаргин), приезжая, увещевал и наставлял братию. Исполненные глубокой мудрости советы отца Арефы, сам одухотворенный его облик произвели такое сильное впечатление на послушника Ивана Кевролетина, что в 1902 году он перешел в Верхотурский монастырь.

Внешним и внутренним благоустроением Верхотурская обитель была обязана трем смиренным инокам, пришедшим в нее с Валаама: архимандриту Иову (Брюхову)^[35], схимонаху Илии (Чеботарёву) и архимандриту Арефе. Ко времени прихода Ивана в Верхотурье архимандрит Иов уже возвратился обратно на Валаам, а духовник обители схимонах Илия почил. Однако отец Арефа, сам «вскормленный» старческим руководством отца Илии, всемерно старался о дальнейшем внутреннем благоустроении Верхотурского монастыря. Он лично руководил духовной жизнью братий, ввел в обители беседы с чтением из творений святых отцов, внимательно следил за тем, чтобы все иноки ежедневно уделяли время молитве и чтению. Настоятель особенно заботился о поддержании в обители внутреннего благочиния, мира и единодушия. Внутреннее благоустроение монастыря не могло не привлечь тех, кто искренно желал монашествовать — число братий быстро возросло до ста шестидесяти человек. К сожалению, отец Арефа пробыл в настоятельской должности совсем недолго: он скончался в 1903 году, в возрасте тридцати восьми лет, заранее предузнав свою кончину. Эта смерть стала невосполнимой утратой для всего братства.

В Свято-Николаевском монастыре Ивану было определено послушание в малярно-иконописной мастерской, затем он исполнял плотницкие работы, а через несколько лет стал келиархом[3].

20 декабря 1907 года послушник Иоанн был пострижен настоятелем обители иеромонахом Ксенофонтом (Медведевым)^[43] в монашество с именем Игнатий. В этот день совершалась память священномученика Игнатия Богоносца, чьим именем и нарекли новопостриженного. Во времена первых гонений на христиан святой Игнатий писал к одному духовному лицу: «Умоляю тебя благодатию, которою облечен ты, ускоряй свое течение и умоляй всех, чтобы спасались. Блюди место свое со всяким тщанием — плотским и духовным. Старайся о единении, лучше которого нет ничего. Снисходи ко всем, как и к тебе Господь. Ко всем имей терпение в любви, как ты и поступаешь. Пребывай в непрестанных молитвах. Проси большего разумения, нежели какое имеешь. Бодрствуй, стяжав неусыпный дух. Говори с каждым, как поможет Бог. Носи немощи всех, как совершенный подвижник. Где больше труда, там больше приобретения. <…> Стой твердо, как наковальня, по которой бьют»[4]. Написанные в первый век христианства, слова эти послужили своеобразным напутствием отцу Игнатию: вся жизнь его стала исполнением этого завета. Ему предстояли аресты, допросы и ссылка, труды пастырского служения и тяжелые болезни, но все это он переносил мужественно и безропотно — поистине он стоял твердо, «как наковальня, по которой бьют».

10 мая 1909 года отец Игнатий был рукоположен в иеродиакона, а 11 сентября 1913 года посвящен в сан иеромонаха. В сентябрьские дни, когда празднуется память святого праведного Симеона, множество богомольцев и почетных гостей прибыло в Верхотурье. На 11 сентября было назначено торжество освящения нового величественного Крестовоздвиженского собора. Чин освящения совершал Преосвященный Митрофан (Афонский)^[47], епископ Екатеринбургский, возглавляемая им литургия проходила с особой торжественностью. За малым входом был возведен в сан архимандрита игумен Ксенофонт, а после Херувимской был посвящен в сан иеромонаха отец Игнатий.

В апреле 1914 года отец Игнатий был назначен на должность эконома Архиерейской заимки села Большой Исток Екатеринбургского уезда, откуда менее чем через год вновь возвратился в Свято-Николаевскую обитель.

После Октябрьской революции иеромонах Игнатий был определен совершать священническое служение в приходских церквях. В 1919–1924 годах он последовательно служил в селе Сербишино Верхотурского уезда, в Каслинском Казанско-Богородицком женском монастыре, в храме при Верх-Исетском заводе, в селе Большой Исток, а с апреля 1924 по июль 1925 года — в разоренной, но еще не окончательно уничтоженной большевиками Свято-Николаевской обители.

Сам отец Игнатий всегда хранил живую веру в то, что и в самых скорбных обстоятельствах Господь его не оставит. Этому учил и окружающих: где бы он ни был, он везде старался поддерживать немощных, укреплять сомневающихся, учил ближних терпеливо нести свой крест. Его добродушие, веселый характер, умение пошутить и принять шутку скрывали глубокую духовную жизнь, боль за происходящее и готовность взять на себя чужие тревоги. Можно только догадываться, каких молитвенных трудов стоили ему неизменная бодрость духа и неиссякаемое тепло.

В 1925 году отец Игнатий был в первый раз арестован и пробыл в заключении в общей сложности почти месяц. Из тюрьмы он передал своей духовной дочери Евлампии[5] записку с просьбой принести ему папиросы. Евлампия Матвеевна в недоумении и с жалостью, думая, что батюшка от такой тяжелой жизни даже закурил, выполнила его просьбу. И только позже выяснилось, что он просил не для себя, а для тех, кто был с ним в заключении. Сокамерники искренне привязались к нему: они впервые общались с человеком, живущим по-евангельски, имеющим истинную любовь к ближним.

Из тюрьмы отца Игнатия выпустили ночью. Он пришел к знакомым монахиням, постучался, но себя не назвал. Монахини не стали открывать среди ночи неизвестному, тогда он проговорил жалобным голосом: «Теща меня на улицу выгнала, и здесь не пускают». Тогда они поняли, кто это, и с радостью впустили гостя.

После освобождения из тюрьмы отец Игнатий продолжил священническое служение. В течение нескольких лет его постоянно переводили из одного храма в другой: служил он в селе Дымковском Благовещенского района и на Николае-Павдинском заводе Кытлымского района, в церкви Карабашского рудника Кыштымского района и в городе Далматове Шадринского округа, в селе Кисловском Покровского района и на Туринском руднике Надеждинского завода, а также в селе Федьковка Невьянского района.

14 сентября 1927 года он был награжден епископом Кунгурским Аркадием (Ершовым), временно управлявшим в то время Свердловской епархией, наперсным крестом.

Отец Игнатий умел находить общий язык с самыми разными людьми, даже с теми, что придерживались противоположных взглядов. Например, своей кротостью и любовью он смог привлечь к себе верующих из села Кисловского, которые едва не уклонились в обновленчество: когда батюшка прибыл на служение в это село, жители его ходили в храм, где в то время служил священник-обновленец. Поскольку церковь была занята, отец Игнатий стал проводить богослужения в домике одной монахини, жившей неподалеку. Новость быстро облетела округу. Прихожане получили возможность выбирать. На службах в домике становилось все теснее, в храме — все просторнее. Когда Великий пост стал подходить к концу, отец Игнатий попросил у обновленческого священника разрешение проводить службы в одном из приделов. Тот уступил ему холодную часть большой Петро-Павловской церкви. К Светлому Христову Воскресению в приделе, где служил обновленец, не осталось ни одного прихожанина: все стояли на службе, которую совершал отец Игнатий.

28 марта 1932 года батюшка был вновь арестован — по делу о контрреволюционной монашеской организации Верхотурского района, названному чекистами «Историческая гниль».

На допросах он держал себя очень мужественно. На вопрос, состоял ли он в контрреволюционной организации, отец Игнатий ответил: «…состоял членом монашеской организации, которая после закрытия Верхотурского монастыря продолжала существовать… Признаю, что действительно, как монашествующий, по своим взглядам и убеждениям был противником диаметрально противоположным установкам и мероприятиям советской власти, что иначе не могло быть. Если разделять полностью взгляды советской власти, значит нужно перестать быть монахом; быть монахом — это значит быть врагом советской власти и партии. Для меня монашество важнее советской власти, и я, естественно, был и являюсь врагом последней, но контрреволюционной работы не проводил…»[6].

На другом допросе отец Игнатий высказался еще определеннее: «На поставленный мне вопрос, хочу ли я раскаиваться перед советской властью, показываю, что я раскаиваться перед советской властью не хочу и не буду. Больше показать ничего не могу»[7].

Через три месяца после ареста было вынесено обвинительное заключение: «Иеромонах Кевролетин Иван Афанасьевич, 1875 г. р., холостой, самоучка, два раза арестовывался ГПУ, обвиняется в том, что, будучи враждебно настроен к существующему строю, состоял членом контрреволюционной организации…»[8].

Отец Игнатий вместе с другими священнослужителями и монашествующими был приговорен к ссылке в Нарымский край сроком на три года. Группу в сорок человек отправили в ссылку этапом — пешком под конвоем. Истощенных людей заставляли идти и осенью, и зимой; один осужденный в дороге умер. Отец Игнатий застудил некоторые внутренние органы; в Нарыме у него начались воспалительные процессы и цинга. От болезни язык у него распух так, что невозможно было говорить. Узнав о страданиях своего духовного отца, Евлампия Матвеевна приехала к нему, чтобы лечить его медом, собранным на ее маленькой пасеке.

Из ссылки, весной 1935 года, отец Игнатий ехал в одном вагоне с уголовниками. Чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, он принимал участие в разговорах, оживленно жестикулировал, даже брал цигарку и, не выпуская ее из пальцев, размахивал руками так же, как они, и так доехал благополучно до Свердловска. Но, добравшись до квартиры знакомых, он, обессиленный, упал, как только переступил порог. Об этом сообщили Евлампии Матвеевне, и она увезла его в деревню, на пасеку.

После ссылки отцу Игнатию было запрещено проживание в больших городах. В 1935–1936 годах он являлся настоятелем Христорождественской церкви села Сосновского Покровского района. Несмотря на тяжелую болезнь, он был всегда удивительно бодр духовно. Часто посещал монахинь в близлежащих селах Маминском и Троицком, а в Кисловском имел даже свою келью. В этих селах было много сестер из разогнанных обителей, они объединялись в небольшие общины, и в это сложное время под руководством отца Игнатия продолжали вести духовную жизнь. Не было уже монастырских стен, но сохранился стержень монашества, сохранилось главное — правильное духовное делание, по отношению к которому все внешние уставы и обряды вторичны.

Условия жизни после ссылки были крайне сложными: бытовая неустроенность, постоянная угроза ареста, и — множество духовных чад, нуждающихся в поддержке.

Был случай, когда отцу Игнатию пришлось просидеть несколько часов в подполе дома одной из своих духовных дочерей, Галины Засыпкиной^[54]. Чекисты в это время допрашивали Галину:

— Ты с кровопийцами знаешься?

— У нас тут клопов нет, — отвечала девушка.

— Ну как? Ты с попами знаешься?

— Знаюсь. Разве же они кровопийцы? Такие же люди, как и мы.

— И принимаешь?

— Принимаю.

— Да вот пахнет тут длинноволосым!

— Так ведь девушки одни живут, как не длинноволосые?

— Монах был у вас?

— Был.

— Что вы делали?

— Отужинали, и он ушел.

— Куда же он ушел?

— Ведь не настолько же я глупа, хоть и не ученая, чтобы спрашивать старшего, которому седьмой десяток: «Куда вы пойдете?». Да он бы мне ответил: «Какое твое дело?!»[9].

В таком тоне допрос велся несколько часов, но Галину не пугали ни провокационные вопросы, ни угроза ареста, она боялась только одного — как бы отец Игнатий не кашлянул. Тревога за батюшку и его молитвы придали ей решимости и красноречия. Она отвечала смело, говорила, что не боится тюрьмы, так как Бог повсюду. Ничего от нее не добившись, чекисты наконец, ушли.

В другой раз, заметив, что за ним следят, отец Игнатий передал Галине на сохранение Святые Дары, чтобы, в случае его ареста, не допустить поругания святыни. Встречаясь со священниками и монашествующими окрестных сел и деревень, в разговорах батюшка всегда был очень сдержан, больше слушал, чем говорил. И это было весьма мудро, так как фактически о всех разговорах сообщалось в органы НКВД.

В начале 1937 года в Покровском районе начались аресты духовенства и монашествующих, но отец Игнатий с некоторыми сестрами в то время сумел скрыться и таким образом избежал ареста.

В середине 1940-х годов отец Игнатий, единственный из верхотурской братии, вернулся к стенам родной обители. С тех пор как молодой иеромонах начинал здесь свое служение, многое изменилось: православная святыня Урала превратилась в заурядный районный городок. И в будничной суете верхотурские жители с удивлением стали замечать на улицах человека с необычной внешностью и необычным поведением. Лицо у него было интеллигентное, доброе, взгляд проницательный, а одежда и поступки странные. Отец Игнатий взял на себя подвиг юродства Христа ради, чтобы беспрепятственно совершать старческое руководство. Некоторое время он пас коз и был любимцем детей, которые с удовольствием слушали его рассказы. Часто батюшка угощал их печеными яйцами. Видели однажды, как он уговаривал кошку отдать ему кусочек хлеба — и уговорил. Одевался подчас в женское, так что и знакомые его не сразу узнавали. Так и казался он посторонним людям то ли чудаком, то ли сумасшедшим, но такое «прикрытие» давало ему возможность продолжать духовное окормление ближних. Совершать же богослужения в храме по причине подорванного в ссылке здоровья он не мог уже с 1937 года, а в 1948 году епископом Свердловским Товией^[72] он официально был уволен по болезни за штат.

В Верхотурье отец Игнатий жил на краю города, в маленьком домике, похожем скорее на землянку, сыром и холодном. Его келейницами были матушка Евгения^[10] и матушка Надежда^[11]. Дом на окраине привлекал внимание хулиганов, они становились всё наглее, келейницы очень тревожились. Но именно в это время неожиданно появились деньги на покупку нового дома. Подходящий домик удалось приобрести неподалеку от монастыря, со двора был виден Крестовоздвиженский собор. В доме, ничем внешне не приметном, шли тайные богослужения, совершались исповеди. Много лет минуло с тех пор, но и сегодня чада отца Игнатия с благодарностью вспоминают его любовь и терпение и могут воспроизвести его слова так точно, будто они были сказаны вчера. Эти воспоминания донесли до нас духовный облик отца Игнатия.

Батюшка учил всех внимательной молитве, объяснял, что при чтении акафиста нужно стоять и внимательно слушать, если же часто креститься и кланяться, настоящего внимания не будет. Благословлял и на Иисусову молитву. Ездила к нему из села Маминского Глафира Ярутина[12]. Как-то она пожаловалась батюшке, что почти неграмотна.

— Ну и что? Иисусову молитву ведь знаешь? Вот и читай ее!

Двумя словами утешил ее и в скорби из-за раскулачивания семьи:

— Вот и слава Богу! Зато в колхоз не пошли!

Позже Глафира вспоминала, как отец Игнатий наставлял, ободрял, а когда требовалось — обличал, прямо или прикровенно, давая человеку возможность самому сделать выводы о своих поступках:

«Отец Игнатий служил у нас в Кислово. Мы были молоды, везде успеть хотели. Галина Засыпкина самая бойкая была. В воскресенье вечером придем к нему на беседу, он Галину спрашивает:

— Галя, ты на службе была сегодня?

— Была, батюшка.

— А в клуб заходила?

— Заходила.

— И потанцевать успела?

— Успела.

— А на беседу тоже успела?

— Тоже успела.

Показывал, какая она шустрая».

По воспоминаниям, одежда на отце Игнатии была с множеством заплат, а на теле он носил жесткий шерстяной пояс. На вопрос одного мальчика: «Зачем такой?» — батюшка хитро улыбнулся: «Чтобы вошки тут запутывались». Даже конспирации он учил как бы шутя: «Тише, тише, волки кругом».

***

На окраине Екатеринбурга стоит небольшой частный дом, где жила Евлампия Матвеевна Патрушева. Многое здесь хранит память об отце Игнатии. Сохранилось даже письмо, относящееся ко времени, когда отец Игнатий был начинающим священником, адресованное Евлампии Патрушевой (батюшка ласково называет ее Евлашей). Отец Игнатий утешает в нем свою духовную дочь в постигшем ее горе — смерти матери. Указана не только дата, но и время написания письма: «5 ноября 1914 года, половина второго утра». Письмо заканчивается подписью «J. И.» (иеромонах Игнатий).

Внучатая племянница Евлампии Матвеевны, Римма Александровна, вспоминает: «Однажды летом в доме появился гость, к приезду которого готовились заранее. В памяти запечатлелось, как он подходил к дому. Тяжело опираясь на палочку и на костыль под правой рукой, он ступал осторожно, шагал медленно, делая остановки для отдыха. Видимо, ходьба причиняла ему сильную боль. Он был в потертой светло-коричневой, выгоревшей на солнце фетровой шляпе, в сером непромокаемом плаще с капюшоном. Под плащом была холщовая сумка, надетая наискосок, как носят полевые сумки солдаты. Лицо его показалось мне суровым, нахмуренным — наверное, оно было просто усталым. Мне подсказали: „Подойди, благословись“. Подошла, встретила внимательный взгляд серых глаз. Батюшка гостил у нас несколько дней. Ему отвели самую большую комнату с окном в сад. В этом саду он подолгу сидел на раскладном стуле. На батюшке всегда был священнический крест, он не расставался с четками. Носил большую блузу с поясом и со множеством карманов и карманчиков, накладных и скрытых. Там лежали молитвенник, священнические принадлежности и еще много сокровищ, как мне казалось. Из этих карманов он всегда извлекал подарки, любил радовать детей. В манерах его чувствовалось что-то благородное, непростое, и в то же время руки его могли сделать любую работу. Долго хранились у нас каток и валёк[13] его работы; и по сей день цела смастеренная им лопата. Его любовь согревала нашу жизнь, словно освящала ее. Бабушка из-за своего монашества была лишена гражданских прав. Молитвы отца Игнатия стали нашей защитой. Помню и поездки к нему в Верхотурье. Берег Туры, маленький дом, сад. Батюшка выходил, садился на скамейку, разговаривал с пришедшими. Еще был флигель, а скорее, сарайчик, и в нем — множество прекрасных книг в бархате. Мне жаль, что тогда, в моем детстве, я не смогла как должно ответить на любовь батюшки, и сейчас по утрам я подхожу к его портрету и прошу благословения».

Когда здоровье ухудшилось, ездить к своим чадам отец Игнатий перестал, но принимал всех безотказно. В нем все более явственно раскрывался дар старчества. В памяти людей остались многие свидетельства его прозорливости. И молодые, и старые тянулись к нему всем сердцем, спрашивали совета, пересказывали его слова друг другу. Часто он свои назидания облекал в притчу, а обличал в форме шутки.

Монахиня Пелагия (Суворова) вспоминала, как в юности своей она ходила к отцу Игнатию: «Когда я первый или второй раз пришла, мне женщины советуют: „Исповедайся у батюшки“. А я думаю: „Как я буду исповедоваться, у меня ведь денег нет“. А он как будто услышал, говорит:

— Она придет исповедоваться, когда накопит денег — рублей пятьсот!

А когда я домой собралась, он вдруг спрашивает:

— Пелагия, за тебя как молиться-то — за здравие или за упокой?

— Как, батюшка?! Я ведь живая.

— Это ты только думаешь, что живая, на самом-то деле ты мертвая.

Всю жизнь вспоминает она его наказ — радеть о душе.

А вот как батюшка проверял, имеют ли его чада любовь к ближнему. Однажды оделся нищенкой, голову платком закутал и постучался в калитку к верующим. Они посмотрели в окно — очередная нищенка, каких много тогда ходило, и не открыли. «Нищенка» не уходит, продолжает стучать. Пригляделись получше — да это же батюшка!

— Отец Игнатий, заходите!

— А! Узнали, так заходите? А я вот и не зайду.

Примерно так же юродствуя, пришел в Златогорово к монахине Параскеве: рубаха нараспашку, объясняется знаками, будто немой. Она не узнала его, но не прогнала, сбегала за подругой; та оказалась позорче — догадалась, кто перед ними.

Однажды суровой зимой отец Игнатий был в доме у кого-то из верхотурских жителей, и ему предложили валенки. Он стал их надевать и говорит: «А что, в чужих-то тепло?». Женщина смутилась: «Простите, батюшка, и вправду чужие».

Приехал в село, пришел в избу знакомых. Хозяйка стала его кормить: подала хлеб и похлебку, а пироги утаила. Он ест и приговаривает: «Сами-то пироги едят, а меня похлебкой кормят».

Одна женщина работала в Свердловске в столовой, крала продукты и попыталась привезти краденое отцу Игнатию. Приехала в Верхотурье, не успела к дому батюшки подойти, как он начал кричать: «Закрывайте окна! Свердловские воры лезут!».

Его духовная дочь Мария Булатова рассказывала, что получала от батюшки замечательные уроки смирения и терпения. Велел ей как-то батюшка поленницу складывать. Она старалась, старалась — вот готова поленница, а батюшка подошел, палочкой толкнул — дрова рассыпались. Марии обидно, а батюшка ее же и ругает:

— Вот какая бестолочь, поленницу сложить не можешь.

В другой раз послал ее в огород грядки копать. Она стала уже борозды делать, а отец Игнатий рядом встал и ругает:

— Какая же ты бестолковая, землю копать не умеешь. Положи-ка палку — видишь, неровно!

Мария стала ровнять, но никак не угодит батюшке, он опять:

— Ты видишь, там дыра… там дыра!

Она обиделась и ушла. Потом вернулась:

— Батюшка, простите, благословите!

Он, радостный, благословил, и Мария весь день была как на крыльях. Ей часто доставалось: «Ах ты, такая-сякая, давно бы выгнал тебя, чтобы ты к нам не приходила, да только ради твоего языка держу тебя». «Ради языка» означало, что Мария всегда молчала, как бы ее ни ругали. Работала девушка в швейной мастерской, но у нее ничего не получалось. Отец Игнатий над ней добродушно посмеивался:

— Ну что, шила да порола? Шила да порола?

Но однажды посоветовал:

— Молись праведному Симеону! Он ведь был портной. Вот и проси его, чтобы помог тебе, своими словами проси!

Мария подходила к разоренному Николаевскому монастырю, читала молитвы и горячо просила: «Помоги, праведник!» И работа стала получаться все лучше, Марии начали поручать сложные заказы, начальство было довольно ею больше, чем опытными работницами с солидным стажем[14]. Однако заботы и огорчения часто одолевали девушку. По дороге с работы нередко Мария думала: «Сейчас вот про это скажу батюшке и про то расскажу». И пока идет, на душе посветлеет. Приходит в дом отца Игнатия:

— Батюшка, благословите! Сейчас столько хотела вам рассказать, да пока шла, все забылось.

— А ты рассказала, я слышал — вот про это и про это.

— Ой, батюшка, я ведь именно об этом думала, пока шла к вам.

Во время Великого поста, в праздник Благовещения, Мария перед работой шла к батюшке благословиться. От слабости у нее закружилась голова, и она чуть не упала в лужу. Пришла к батюшке, поздравила с праздником и рассказала, что по дороге к нему едва не упала. Помолилась и собралась уходить, — конечно, без завтрака, ради уважения к празднику. Но отец Игнатий встал на костылях, заварил чай, налил полстакана и протянул Марии. Девушка попыталась отказаться:

— Батюшка, я не буду — такой праздник!

Мать Евгения даже от молитвы оторвалась:

— Рано чай пить, праздник сегодня.

Отец Игнатий отреагировал строго:

— Ты молишься — молись, — сказал он своей келейнице.

И Марии сделал внушение:

— Ты не должна на улицу выходить, пока полстакана не выпьешь и кусочек не съешь, чтобы печень не работала воздухом! Это не еда, а лекарство!

И действительно, чай и кусочек хлеба послужили для Марии лекарством от низкого давления.

Она любила на все дела благословляться у батюшки, но как-то однажды знакомые пригласили ее ехать за брусникой, и она согласилась, не спросив у отца Игнатия разрешения. Поездка эта вышла неудачной: приехали на ягодное место, переночевали, а наутро ударил мороз, ягоды собирать было невозможно, Мария простудилась, еле хватило сил домой вернуться. На следующий день побрела к батюшке, стала рассказывать ему свои горести, а он:

— А чего ты мне рассказываешь? Я ведь не благословлял, ничего не знаю, никаких твоих дел. Иди матери Евгении рассказывай.

Мария заплакала:

— Батюшка, простите.

Мать Евгения заступилась:

— Уж прости ее.

Тогда батюшка простил и благословил.

Еще один урок получила Мария, когда в следующий раз, пойдя по ягоды без благословения, она чуть не утонула. Больше уже не смела своевольничать, на все просила благословения. Однажды собралась она съездить в город. Отец Игнатий говорит:

— Иди на станцию пешком, если в автобус сядешь, опоздаешь на поезд.

До станции шесть километров, но Мария послушалась, быстро пошла. Когда купила билет и вошла в вагон, увидела в окно только-только показавшийся вдалеке автобус. В ту же секунду поезд тронулся — и все, кто ехал в автобусе, опоздали.

«В 1957 году, — вспоминала Мария Ивановна, — благословили меня в Почаев ехать. Благословил и отец Игнатий, и отец Константин (Шипунов). Я боялась: как будем в дороге компостировать билеты? Люди неделями сидели на вокзалах. А у нас получилось все хорошо: с поезда на поезд, с поезда на поезд, как птички!.. По их благословению так все гладко».

Когда в доме пекли хлеб и, случалось, булки подгорали, батюшка предупреждал:

— Не скоблить. Дайте сюда булку. — Отрезал горелое и съедал. — Вы что думаете, это не хлеб? Это хлеб.

Могло показаться, что с келейницами своими он непомерно строг. Действительно, им и батожком от него доставалось, но сколько было в этой строгости отеческой любви!

«У меня в памяти отец Игнатий остался человеком находчивым, неунывающим, несколько комичным, — рассказывает один из старейших священников Екатеринбургской епархии протоиерей Василий Семенов, — он слегка юродствовал, искал повода, чтоб его осудили, посмеялись над ним. Однажды пришел в Ивановскую церковь на Пасху в середине службы, заходит в алтарь и говорит:

— Проспал я службу, только что пришел.

Все удивились, конечно, посмеялись. Дома у себя тоже чудил: в женский халат оденется, на голове скуфейка набок, как у звездочета, по сторонам два пучка волос торчат, шея голая — это он вышел умываться. Келейницам его большое терпение требовалось, чтоб его причуды выносить. Они только начнут что-нибудь варить — он выйдет на кухню, кастрюли перевернет или водой зальет, а потом — быстро к себе в келейку, в одеяло завернется и лежит тихонько. Любил своих чад называть „страшилищами“. В крохотной своей келье службы совершал. Большая его духовная сила чувствовалась во всем».

Никогда не забудет первую встречу с отцом Игнатием Александра Петровна Першина (бывший регент храма во имя святого Стефана Великопермского):

«У меня была знакомая, Анастасия Засыпкина[15]. Она пригласила меня в Верхотурье, и мы поехали. Жил тогда батюшка в бедном домике-землянке на берегу Туры. Мы вошли во дворик, потом в избу. Матушка Евгения с нами поздоровалась и сразу дала послушание:

— Вы, сестрички, давайте-ка соберите половики, вытрясите, вымойте полы, тогда уж будете гостить.

Мы, конечно, послушались. Собрали половики, вышли во двор. Трясем, а отец Игнатий вышел на крылечко, сел на табуретку, посмотрел на нас и говорит:

— Регентша, а половики трясти не умеет.

Я бы, конечно, не догадалась, что это ко мне относится, но Анастасия говорит:

— Слушай, слушай, это он тебе сказал.

Мне было двадцать три года, я только что приехала из деревни, на клирос только начала ходить…». Однако это предсказание сбылось.

Здоровье отца Игнатия все ухудшалось. При ходьбе он опирался на костыли, потом и вовсе перестал вставать с постели. На ногах у него были незаживающие раны, которые каждый день надо было промывать. Над кроватью отца Игнатия в потолок вбили крюк, привязали полотенце, держась за которое, батюшка подтягивался и садился. Но и в таких обстоятельствах он не терял бодрости духа. Однажды его спросили:

— Тяжело лежать, батюшка?

— Так если лежать не буду, — ответил он, — меня дрова колоть заставят.

И как бы самому не было трудно, умел он для других найти подбадривающее слово. Порой ухаживавшие за ним женщины, видя плохое самочувствие батюшки, просили приходящих дать ему отдохнуть, но отец Игнатий всегда был непреклонен: раз пришли, значит, есть нужда, надо принять, выслушать, помочь советом.

К нему приезжали, приходили сразу по несколько человек, и он всех принимал. В 1960 году скончался о Господе духовно близкий ему екатеринбургский старец отец Константин (Шипунов). Его осиротевшие чада стали приезжать в Верхотурье. Среди них была и Ия Турухина. Как-то она пожаловалась, что осталась без батюшки.

— Ходи к нему на могилу, молись за него, — сказал ей отец Игнатий и тут же благословил ехать в Почаев к отцу Кукше^[44]. С этим старцем он также находился в духовном общении, хотя лично, скорее всего, никогда с ним не встречался. Он попросил Ию передать отцу Кукше следующие слова: «Когда рясу надевал, был на Фаворе, а сейчас не видал». Так и не разгадала она таинственный смысл этой фразы.

Одна из навещавших его женщин, тяжело заболев, спросила:

— Я умру, батюшка?

— Мне твоей кутьи не есть, — ответил он, давая понять, что умрет раньше, как и случилось.

Среди близких ему людей были две друживших между собой монахини — мать Девора и мать Тавифа. Девора теряла зрение и однажды спросила отца Игнатия:

— Когда ослепну, кто меня будет водить? Тавифа?

— Нет, Тавифа вот… — батюшка скрестил руки на груди, показывая, что Тавифа умрет к тому времени, как Девора ослепнет.

Монахиня Пелагия (Суворова) вспоминает: «Когда батюшка уже сильно болел, я сижу в уголочке и прошу Царицу Небесную, чтобы взяла нашего батюшку к Себе. А он и говорит:

— Смотрите, она молится, чтобы я умер.

О предстоящей смерти говорил так:

— Я не умру, а перейду.

Почувствовав, что исход его из этой жизни близок, отец Игнатий принял постриг в схиму с именем Иоанн.

27 января 1961 года народу в его домике собралось много. Медсестра Валентина[16] ежедневно делала ему уколы камфары. Видя, как он слаб, и жалея батюшку, она спросила:

— Ставить укол, батюшка?

— Ставь, ставь.

К нему стали подходить прощаться.

— Батюшка, Вы меня узнаете?

Он всех узнал. Пришел молодой священник, и отец Иоанн, всю жизнь исполнявший заповеди Господни, сподобился в свой последний земной час принять пречистое Тело и пречистую Кровь Господа нашего Иисуса Христа.

Пелагия решилась спросить:

— Читать канон на исход души?

— Рано еще…

Через некоторое время она все же начала читать отходной канон. Он ее еще пожурил:

— Не так читаешь.

И сам начал:

— Яко по суху пешешествовав Израиль… — прочитал полторы страницы, а затем силы оставили его совершенно. В окружении своих духовных чад отец Иоанн предал свой дух Господу. Похоронили его на верхотурском кладбище.

Когда наступило время возрождения и вновь зазвучали над Верхотурьем колокольные звоны, первый настоятель возобновленной Свято-Николаевской обители игумен Тихон (Затёкин) позаботился не только о восстановлении разрушенных стен, но и о том, чтобы не канула в лету память о братьях во Христе, живших в годы советской власти. Услышав от верхотурских жителей о замечательном старце отце Игнатии, отец Тихон решил перенести его прах в родную обитель. Вот что он рассказывает:

«Летом 1993 года я обратился к местным властям с просьбой разрешить перенести прах отца Игнатия с городского кладбища в Верхотурский Свято-Николаевский монастырь и похоронить его возле Преображенской церкви. Власти дали согласие, и затем архиепископ Мелхиседек (Лебедев)^[46] благословил перезахоронение в монастыре. В июле месяце я с двумя рабочими пошел на кладбище и в течение двух часов мы раскопали могилу, освободили от земли гроб. С гроба была снята крышка. Мы увидели тело отца Игнатия, обвитое мантией и остатками схимы. Подсунули под гроб лист железа и подняли его наверх. Тело было хорошо сохранено, и от него не исходило ни малейшего запаха тления. Плоть спала только с ног, так как в том месте, где они находились, была вода. Плохо сохранился лик, потому что рядом с могилой росло дерево и корнями своими достало до лица — все оно было опутано как бы паутинкой корней. Мы сделали фотоснимки. Останки переложили в новый гроб и выставили его на три дня в Преображенской церкви Свято-Николаевского монастыря. Пока мощи стояли в храме, от них исходило тонкое благоухание. Через три дня, после совершения панихиды по отцу Иоанну, он был захоронен против алтаря Преображенского храма. Вещи из могилы, как-то: параманный крест, ручной деревянный крест, пояс — переданы в монастырский музей».

Братья Верхотурского монастыря ощущают сегодня незримую помощь отца Иоанна, приходят на его могилу в тяжелые минуты и получают душевное облегчение.

Поклониться его могиле приезжают также и из дальних мест.

В 2000 году иеросхимонах Иоанн (Кевролетин) был прославлен в Соборе новомучеников и исповедников Русской Церкви, в 2010 году — в Соборе Екатеринбургских святых.

Источники:

Воспоминания Галины Андреевны Засыпкиной (1912–1997 годы) / авт.-сост. А. П. Килин. Запись [сделана] в Екатеринбурге, май-июнь 1995 года. Екатеринбург, 2002. Режим доступа: http://atlasch.narod.ru.

ГААОСО. Ф. 1. Оп. 2. Д. 41750. Т. 5, 7.

ГАСО. Ф. 603. Оп. 1. Д. 600, 611, 625, 640, 657, 688, 731; Ф. р-2157. Оп. 1. Д. 8.

Жития святых Екатеринбургской епархии. — Екатеринбург: Издательский отдел Екатеринбургской епархии, 2008.

Кыртомский Крестовоздвиженский общежительный мужской монастырь, Екатеринбургской епархии, Пермской губернии / сост. В. С. Баранов. Пермь, 1907.

Летопись Верхотурского Николаевского мужского общежительного монастыря в связи с историческим сказанием о житии, чудотворениях и святых мощах святого праведного Симеона / сост. В. С. Баранов. [Екатеринбург, 2003].

Любовь (Нестеренко), игум. Старчество на Урале // Четыре века православного монашества на Восточном Урале: материалы церковноисторической конференции, посвященной 400-летию Верхотурского Николаевского монастыря, 360-летию Далматовского Успенского монастыря, 300-летию переноса мощей святого праведного Симеона Верхотурского (Екатеринбург — Меркушино, 17–20 сент. 2004 г.). Екатеринбург, 2004. С. 3–53.